Мы попробуем взглянуть на проблему организации хозяйства под необычным углом: можем ли мы найти друг с другом общий язык, согласовать наши интересы, вычислить заслуги каждого участника производства, а также побудить друг друга (и самих себя) к наиболее эффективной деятельности, не прибегая для этого к использованию денег? Для этого надо взглянуть на природу и всевозможные практики использования того, что ныне принято называть общим словом «деньги» (а понимается под этим термином явление весьма неоднозначное). Не меньший интерес представляют и всевозможные практики обмена и взаимного дарения, бытовавшие или бытующие в первобытных обществах, незнакомых с привычными нам денежными знаками. Первобытные культуры демонстрируют широкий ассортимент практик экономики дарения, основанной на ритуалах установления партнерства и вере в магию. Происхождение же универсальных знаковых систем для соизмерения ценностей товаров и заслуг людей, вероятнее всего, связано с политикой первых деспотических государств (а вовсе не с нуждами «несчастных троглодитов», не имевших столь «ценного изобретения», как деньги). Деньги удивительным образом связаны и с гендерными ролями: разнообразные техники обмена прямо зависят от способов передачи собственности (в том числе и по наследству), а также от бытовавших или бытующих в обществе мужских и женских культов, от обожествления репродуктивного труда. Могут ли современные люди организовать свои хозяйственные отношения, не взывая к авторитету культа или к власти правителя и не используя язык денег? Найдём ли мы другой язык взаимодействия?
Такая постановка вопроса вызвана далеко не праздным интересом. Выполняя такие важнейшие социальные функции как инструмент обмена, эквивалент стоимости товаров и услуг, средство аккумуляции ресурсов, современные деньги работают далеко не лучшим способом и в интересах далеко не большинства жителей планеты. Фиатные деньги (т. е. валюты, выпускаемые, оцениваемые и, до определенной степени, контролируемые государствами) — не корень социального зла, бедности, неравенства, отчуждения и всех порождаемых ими проблем. Это всего лишь средство — но весьма эффективное в самом негативном смысле — воспроизводства этих социальных пороков. Таким образом деньги — не такой удобный и незаменимый инструмент, каковым они кажутся на первый взгляд. Критика денег осуществлялась уже не раз и с разных позиций — от Карла Маркса до Сильвио Гезеля, от Пьера Жозефа Прудона до Марселя Мосса, от Жана Бордийара до Бернара Лиетара. Но здесь мы попробуем не столько объединить самые актуальные направления критики, сколько взглянуть на антропологические истоки того, как люди пришли к такому способу экономического взаимодействия.
Денежные знаки давно стали столь обычным явлением для цивилизованных людей, что сложно объять весь масштаб их применения, все их функции и, что важнее всего, сложно предложить им разумную альтернативу. Неудивительно, что школьные учебники продолжают насаждать миф о том, что деньги явились заменой бартеру, универсальным эквивалентом стоимости, пришедшим на смену прямому товарообмену. Однако миф этот давно опровергнут археологией и этнографией.
Как появились деньги? Большинство наших современников — от преподавателя высшей школы до рабочего, от бизнесмена до школьника — наверняка в ответ на этот вопрос воспроизведут ту самую историю о несчастных дикарях, которые десятки тысяч лет меняли различные товары, не имея единой системы соизмерения стоимости. А потом они якобы додумались соизмерять стоимость товаров с помощью знаковой системы.
Миф о происхождении денег от бартера — продукт мышления белого человека Запада колониальной эпохи, представителя привилегированного меньшинства буржуазной империи. Подобный взгляд «свысока» на все иные общества, кроме западного, обусловил значительную часть представлений, бытовавших не только среди обывателей, но и среди ученых. Как говорил Пол Кокшотт: «Эта сказка просто переносит в раннюю историю денег обычную практику викторианской Британии».
Несколько обстоятельств делают бартерную теорию или неполной, или совершенно несостоятельной. Во-первых, нам не известно ровным счетом ни одного факта из археологии или этнографии, который бы иллюстрировал или доказывал подобную гипотезу. Есть лишь предположение (по принципу «а как же иначе, если не так?»). То есть если практики бартера и имеют место среди первобытных народов, свидетельств именно преемственности «бартер — денежный обмен» найти не так просто. Процессы же перехода от бартера к системе товар-деньги-товар можно найти как раз в истории отношений колонистов и различных туземцев.
Во-вторых, все известные нам первобытные экономики натуральные. Самодостаточные коллективы едва ли столь сильно были озабочены обменом именно утилитарными товарами первой, ежедневной необходимости. Потребление же внутри конкретного первобытного сообщества было обычно коллективным. Например, распределение еды в большинстве известных нам из этнографических наблюдений первобытных культур охотников регламентируется строгими ритуалами сообразно статусу, гендерным и социальным ролям участников дележа.
Существует немало сведений о том, что первоначально эквивалентом стоимости всех прочих товаров и услуг стали наиболее широко используемые товары. Например, зерно в первых деспотических государствах Месопотамии. Это последний и самый сильный аргумент в пользу теории о замене прямого товарообмена деньгами. Здесь, казалось бы, объясняется, каким образом была разрешена главная проблема бартера (якобы на протяжении тысячелетий мучившая древних) — проблема несовпадения спроса и предложения. Зерно-то нужно всем (или картофель у индейцев Южной Америки, или пледы у индейцев Северной Америки) — от вождя, царя и жреца до воина и ремесленника, а если не нужно прямо сейчас, понадобится в будущем. Первоначально вводимый в качестве единицы меры стоимости слиток серебра — месопотамский сикль по весу был равен единице меры веса зерна (своего рода «купюра-гиря»). В такой прагматичной версии происхождения денежных знаков есть недочет: сведения об измерении стоимости товаров при помощи мер веса зерна дошли до нас из царских и жреческих архивов и относятся к дворцовому и храмовому хозяйствам, налогообложению, штрафам — словом, к сфере взаимодействия человека с государством. Можно предположить, что один вид товара (например, зерно) использовался как эквивалент стоимости и вне дворцового хозяйства, но это не снимает с истории ранних денег черную тень деспотизма: денежные знаки не стали гениально изобретенным языком общения между людьми, деньги были именно навязаны сверху.
Пол Кокшотт красноречиво высказывает эту мысль о дальнейшем развитии денег:
Существует очень важное различие между монетами и кусками серебра определенного стандартного веса. Монеты принимались «по счету», то есть стоимость мешочка с монетами определялась путем подсчета их количества и умножения на номинал. Драгоценные металлы принимаются по весу. Их вес проверяется при каждой сделке, потому что ни одна сторона не хочет быть обманутой. Однако гипотеза происхождения монет как стандартных единиц веса золота или серебра не подкрепляется данными нумизматики.
Древние монеты были весьма далеки от кусков серебра или золота со стандартным весом. Первые монеты были выпущены в Лидии в 7 веке до н.э. Они имели стандартный вес статера, примерно 220 г, но делались не из чистого золота, а из электрона – сплава золота, серебра и меди (Болин, 1957). Из-за добавления меди монеты выглядели золотыми и не имели белесого оттенка, характерного для простого сплава золота с серебром. Если предполагалось использовать их в качестве стандартных слитков чистого золота, тогда получается, что Лидийское государство просто дурачило своих подданных. А если они выпускались для облегчения обмена товарами на рынках царства, то почему они такие тяжелые и дорогие? Почему их стоимость была равна примерно месячным расходам среднего человека?
Альтернативное объяснение таково: они использовались для уплаты налогов царю. Его дает теория происхождения денег, связывающая их появление с развитием классового общества и государства… Согласно этой государственной или чарталистской теории, государство создает деньги, требуя, чтобы налоги выплачивались именно ими. На более ранних стадиях развития, например, в Древнем Египте, государство собирало налоги в форме трудовых повинностей или обязанностей поставить продукцию сельского хозяйства. Принимая налоги только монетами и одновременно предлагая монеты как оплату за труд, государство обеспечивало массовое использование своей валюты. Древний лидийский статер был слишком дорог, чтобы обслуживать ежедневные сделки, но сумма, равная месячным расходам, разумно выглядит для минимального годового налога.
Если монарх введет для своих граждан обязанность платить налоги только особыми монетами, тогда эти граждане должны или напрямую работать на государство – строить дороги, служить солдатами и т.д., или должны предоставлять товары для продажи тем, кто служит в армии или строит дороги. Согласно этой концепции, проникновение товарного производства в тело общества ускоряется именно принуждением со стороны государства. Адам Смит называл деньги «властью распоряжаться трудом других». Эта власть в своей исходной форме принадлежит государству. Выпуская монеты, помеченные королевской эмблемой, государство делегирует эту власть тем, кто владеет монетами. Владение монетами показывает, что их хозяин или лично выполнил свои обязанности перед государством, служив солдатом и т.д., или выполнил их косвенно, предоставляя солдатам услуги. Таким образом деньги привязываются к производству и присвоению прибавочного продукта. Государства были первыми, кто присваивал прибавочный продукт. Именно государственная власть над прибавочным продуктом через замену натуральных налогов денежными заставляет первоначально самодостаточных крестьян работать на рынок и в конце концов рождает гражданское, или буржуазное, общество.
В начальной истории происхождения денег есть и еще один важный аспект. Вернемся к самым архаичным формам обмена среди первобытных людей. То, что было воспринято европейскими исследователями как обмен, в действительности зачастую было взаимным дарением. Принципиальное отличие в том, что одаривающие друг друга люди озабочены не столько соотнесением ценности подарков, сколько установлением партнерских отношений. Эмоциональная близость людей, делающих и принимающих подарки, понятна и нашим современникам. В архаическом же обществе такие практики наделяются и магическим, и особым социальным смыслом.
Прекрасной иллюстрацией этого является практика Кула — ритуальный обмен ожерельями и браслетами из раковин моллюсков у коренных жителей юго-западной части Тихого океана. Открытию этого явления мы обязаны Брониславу Малиновскому. В 1914 году молодой британский ученый польского происхождения (урожденный подданный Австро-Венгрии) высадился на одном из островов Тробрианского архипелага к востоку от Папуа-Новой Гвинеи. Малиновский не собирался более одного полевого сезона задерживаться среди аборигенов, но его задержала Мировая война. Пока империалистические державы мерились силами на суше и на море, разделяя мировые ресурсы, Малиновский открыл удивительный мир взаимоотношений первобытных островитян, основанный не на конкуренции, а на партнерстве.
У основания всей системы торговли, дипломатии, социальной структуры и того, что мы могли бы назвать геополитикой, лежала система Кула. Условный круг островов огромного архипелага обозначал направления движения обмена: строго по часовой стрелке двигались ожерелья соулава, в противоположном направлении двигались браслеты мвали. Каждый браслет можно было «обменять» только на одно ожерелье. Ожерелье — только на браслет. «Обменять» в кавычках, потому что речь идет именно о взаимном дарении: ни о каком торге или оценке внешней привлекательности и речи быть не могло. Если вы житель Тробрианского архипелага, то человек, живущий от вас по соседству по часовой стрелке в кольце Кула, прибыв на ваш остров, может подарить вам браслет. Через некоторое время вы должны будете поблагодарить его подарком — ожерельем. С момента получения ожерелья или браслета участники обмена-взаимодарения становятся партнерами. Их связывают тесные магические узы. Вновь приобретенный браслет (или ожерелье) можно подарить через некоторое время своим соседям, что живут далее по направлению движения украшений Кула. Эта новая сделка позволит приобрести новых партнеров. Никакого строго утилитарного смысла в нашем понимании эти манипуляции не несли. Ни мвали, ни соулава не могли быть обменяны ни на какие другие товары или услуги. Эти украшения использовались в отдельных магических практиках, их надевали на особо важные церемонии и в них танцевали определенные ритуальные танцы, их также «дарили» мертвым (правда, через некоторое время забирали). Разумеется, магия была столь же важна для мифологического сознания островитян, как и хозяйственные работы (последнее невозможно без первого: как известно, коренные австралийцы считают бумеранг нерабочим и незаконченным без нанесения магического орнамента, хотя никакой пользы для аэродинамических свойств эти орнаменты не приносят). Но ни в каких сугубо хозяйственных операциях магические украшения Кула не применялись.
Зато люди, обменявшиеся подарками, становились столь близки друг другу, что могли уже находить общий язык и во всех прочих сделках по товарообмену, в уже собственно бартерных операциях. Дарить подарки было престижнее, чем принимать их. Участие в обмене Кула подчеркивало социальный статус дарителей и принимающих подарки. Чем более высокий статус у временного обладателя украшения, тем чаще он совершает обмен Кула. Соответственно, вождь или колдун мог «побрататься» с куда большим количеством партнеров, что регламентировалось массой правил и закрепляло за лидером его положение. Украшения не были временной собственностью одного лица: участвуя в коллективных праздничных обрядах, они служили всему коллективу племени. Таким образом, человек, которому чаще дарили украшения Кула, приносил больше «в общий котел» столь важных для соплеменников ритуальных атрибутов. Действия тробрианских островитян прагматичны с их точки зрения. Символический капитал, накопленный установлением партнерских связей, инвестировался во всевозможные практические формы.
Символический капитал — доброе имя, внушающее доверие, либо грозное имя, внушающее страх, — далеко не последнее дело в экономической коммуникации людей. Хронологически эта функция должна была появиться даже раньше всех прочих. Во всяком случае, на ней замешаны наиболее архаичные формы обмена. Украшения Кула — не просто «еще не деньги», это вовсе не деньги. Денежные знаки — воплощение возможности замены всего на некий общий эквивалент в мире, где все продается и покупается. Магия Кула — воплощение символического капитала в чистом виде в мире, где все упорядочено мифологическим мировоззрением. Нечто абсолютно противоположное деньгам.
Уместно вспомнить и потлач североамериканских индейцев, которые доводили до логического финала страсть к расточительству, желание показать свою иррациональную щедрость во имя все того же символического капитала и магических связей. Этот обычай хорошо исследован в «Очерке о даре» Марселя Мосса. Кстати, Мосс был не просто исследователем (антропологом, этнографом, социологом, экономистом), но и теоретиком альтернативной экономики. Дэвид Гребер, например, утверждает, что своими наблюдениями за этикой и экономикой вне государства и рынка в нашем понимании этих слов Мосс оказал сильнейшее влияние на современный анархизм.
Племена народа Яномамо, живущие в джунглях южной Венесуэлы, демонстрируют другой пример взаимного ритуального дарения. Практически постоянно племена охотников Яномамо ведут друг с другом войну. За женщин, за славу воинов. Если возникает необходимость умиротворения или заключения союза, они совершают особые ритуалы. «Пиры», которые описывают антропологи Тимоти Эш и Наполеон Шэньон в своих книгах и фильмах — это имитация битвы, нападения воинов племени (гостей) на деревню соседнего племени (приглашающих на «пир» хозяев). «Нападающие» тычут копьями в неподвижно стоящих противников, изображая атаку. За выплеском негативных эмоций следует примирение, совместное приготовление и поедание пищи (за счет принимающей стороны), а потом и взаимное одаривание друг друга подарками. Без этих ритуалов (в ходе которых в порыве страсти случаются и настоящие, не имитируемые убийства) индейцы, возможно, просто истребили бы друг друга. Яномамо весьма воинственны, и большинство мужчин, которые пережили средний возраст, имеют на счету минимум одну загубленную человеческую жизнь. Поэтому и удивителен и необъясним их альтруизм во время ритуала «Пир», когда они готовы отдать вчерашнему врагу тот немногий скарб, те предметы быта и запасы продуктов, которыми владеют. Нам не дано знать, как родилась система Кула, но, возможно, ей предшествовала столь же воинственная практика «альтруистического» умиротворения.
Нам, рожденным в капитализме, трудно понять такую логику. Озабоченность получением наивысшей прибыли свойственна преимущественно нашей системе ценностей. Человек вовсе не был альтруистом на протяжении всей своей истории. И мы не должны думать, что только капитализм сделал из человека эгоиста. Но системы удовлетворения потребностей на протяжении десятков тысяч лет строились вовсе не обязательно на основе накопления ресурсов посредством условных знаков. Жак ле Гофф, рассуждая о цивилизации Средневековья, подчеркивал, что в мировоззрении европейца той эпохи главным было произвести наибольшее впечатление на окружающих. Это не уникальная ситуация. Классическая русская литература первой половины XIX века зафиксировала немало вполне достоверных, списанных с живых оригиналов персонажей, ведущих иррационально расточительный образ жизни. Русское дворянство на короткое время получило карт-бланш: формальное освобождение от обязательной службы и полную свободу эксплуатации труда крепостных и право распоряжаться их жизнями. С 1785 года (когда жалованная грамота дворянству освободила их от службы) до 1861 года (когда манифест 19 февраля отменил личную зависимость крепостных крестьян) подавляющее большинство дворян пришли к банкротству: почти все их крепостные были заложены и перезаложены. Виной тому была страсть к роскоши: крестьянское хозяйство было сосредоточено на выживании, а не на развитии (Б.Н. Миронова говорит об этом общинном хозяйстве как о «стабильности против эффективности»), а помещичий «менеджмент» был ориентирован на растраты. Культурно и исторически прототипы героев Гоголя и Гончарова куда ближе к нам, чем индейцы Венесуэлы и Тробрианские аборигены.
Вернемся, однако, от экономического поведения к собственно обмену. Переместимся ненадолго в другое время и место — в эпоху викингов (VIII — XI века) на берега реки Волхов. На городище Старая Ладога археологи находят свидетельства совсем другой торговли. Здесь встретились скандинавские колонисты и аборигены из числа славянских и финских племен. Хорошо датированные естественно-научными методами слои обнаруживают следы интенсивного взаимодействия разных культур. Старая Ладога была не столько городом, сколько торговой факторией. Со второй половины VIII по первую половину XI века скандинавские народы, а точнее ватаги викингов, заявили о себе, став мировыми лидерами в мореходном деле, в морском разбое и торговле. По Неве, Ладоге и Волхову они проникли на территорию нынешней северо-западной России. Для скандинавских пришельцев территория славян и финнов была источником важного предмета международной торговли — пушнины. Ее они вывозили по водным торговым путям, преимущественно по Волге, а также по Днепру на рынки стран Востока. Арабские купцы покупали мех за серебряные дирхемы и… стеклянные бусы. Последние доставались аборигенам лесов северо-запада — финнам и славянам. Серебро же варяги оставляли себе. Согласно Нестору Летописцу, именно в Старой Ладоге первоначально правил призванный местными жителями варяжский князь Рюрик. Сам Нестор указывает, что в изобилии обнаруживал «глазки», вымываемые после дождя на берегах Волхова у Ладожского городища. По его описанию, эти «глазки» — те самые бусы из цветного стекла, которые так часто находят здесь археологи. Это была вовсе не обычная для наших современников бижутерия. Производство стекла — процесс высокотехнологичный и наукоемкий — было совершенно не знакомо нашим далеким предкам. В их глазах эти бусы были чудом технологий. Зато производством стекла довольно давно занимались цивилизации востока. Получалось кольцо неравного обмена: бусы и серебро в обмен на мех, мех в обмен на стекло.
В руках варяжских дельцов оседали серебряные монеты. Большинству финских и славянских земледельцев и охотников не было дела до серебра: они жили натуральным хозяйством и торговали со скандинавами из интереса к предметам искусного ремесла, в том числе импортного стекла. Скандинавы же как участники мировой торговли интересовались именно твердой валютой. Во времена Нестора, в начале XII века о смысле этой торговли уже забыли. Международная торговля ослабла. Хотя мелкая монета в Древней Руси долго продолжала называться «куна» — название явно восходит к меху куницы. Куной назвали и бытовавшие на Руси арабские дирхемы и другие иностранные валюты. Кунами взимались штрафы по Русской Правде.
Аналогичным образом позже, в эпоху великих географических открытий, русские колонисты будут торговать бижутерией с коренными народами Сибири, а европейские — с народами Америки и Африки. Нам в данной истории интересно то, что именно совершенно бессмысленные с точки зрения натуральной экономики предметы вторгаются в локальный и достаточно самодостаточный мир и приводят к радикальным изменениям в товарообмене, а следом — и во всем политическом устройстве. Вероятнее всего, основатель первой династии правителей Руси закрепился на берегах Волхова не только силой оружия. Возможно, славянские и финские аборигены терпели варяжских пришельцев для торговли с ними и тем самым, образно говоря, обменяли свою вольность на бижутерию.
Резюмируя сказанное, концепция рациональной замены прямого бартера на деньги рассыпается, столкнувшись с массой фактов:
- обмен первобытных людей был в большей степени ритуальным обменом, чем экономической операцией в привычном для нас смысле;
- первобытный человек не был «экономическим человеком», нищим дикареём, лишенным благ цивилизации, но был самодостаточным внутри своего коллектива существом;
- не был человек и «добрым дикарем» Руссо: первобытные люди могли быть и мирными, и воинственными, но в любом случае им необходимо было налаживать друг с другом и с духами множество связей посредством даров, жертв, ритуалов;
- человек добуржуазной эпохи — от индейского вождя северо-запада Америки до русского «барина» — для утверждения своего статуса заботится более всего о символическом, а не материальном капитале: не столько о накоплении экономического достатка, сколько о демонстративном расточительстве, о показной готовности растратить свое якобы несметное богатство;
- изменения в экономических отношениях самодостаточных коллективов друг с другом и знаках стоимости товаров связаны с усилением власти вождей, царей, князей, которые войной накапливают в своих руках богатства, направляют в свой карман прибавочный продукт, вводят налогообложение и штрафные санкции путем универсальных средств обмена либо «развращают» покоренных аборигенов дорогими, иногда полезными, иногда бессмысленными с утилитарной точки зрения заморскими товарами.
О разрушении экономической и культурной самодостаточности не знавших денег и государства первобытных людей рассуждал Жан Бодрияр в своем труде «К критике политэкономии знака»:
Только начиная с того — теоретически изолируемого — момента, когда обмен уже не оказывается чисто транзитивным, когда предмет (материал обмена) становится чем-то самодовлеющим, этот предмет овеществляется в форме знака. Вместо того чтобы уничтожаться в отношении, которое он обосновывает, и тем самым наделяться своим символическим значением (как в случае подарка), предмет становится автономным, нетранзитивным, непрозрачным, и одновременно он начинает означать разрушение самого отношения. Предмет-знак — это уже не подвижное означающее нехватку двух существ друг для друга, он «принадлежит» овеществленному отношению (как на другом уровне товар «принадлежит» овеществленной рабочей силе). Там, где символ отсылал к нехватке (отсутствию) как к виртуальному отношению желания, предмет-знак более не отсылает ни к чему, кроме отсутствия отношения и кроме индивидуальных разделенных субъектов. Предмет-знак отныне и не даруется, и не обменивается — он присваивается, удерживается и обрабатывается индивидуальными субъектами в качестве знака, то есть в качестве кодированного различия. Он как раз и есть предмет потребления, и он всегда относится к уничтоженному, овеществленному и «означенному» в коде социальному отношению.
Еще в начале двадцатого века фиатные деньги были привязаны к золотым запасам государств. Сегодня же деньги воплощаются даже не в форме бумажных банкнот, выпущенных госбанком — это именно знаки в виде информационного кода.
На пути к современной нам финансовой системе деньги претерпели не только скачки эволюции знаковых систем. Появлялись и особые боковые ветви эволюции, долго существовавшие наравне с государственными фиатными деньгами. Бельгийский исследователь Бернар Лиетар в книге «Душа денег» уделяет особое внимание валютам с отрицательным процентом. Эти относительно локальные валюты бытовали среди земледельцев Древнего Египта и средневековой Европы. Они не использовались для накопления, потому что их главной особенностью был демередж — периодическое небольшое удешевление этих денег. Демередж не стоит путать с инфляцией. В системе демереджа суммарная денежная масса не увеличивалась — наоборот, местная администрация регулярно собирала плату с текущего держателя.
Этот механизм функционирования денег подобен тому, как удешевляются с течением времени некоторые товары за счет их износа (амортизация товара). Если бы в качестве денег использовалось, например, зерно или другой всегда востребованный товар, то оно бы с течением времени удешевлялось за счет потери своих полезных свойств. Собственно, древнеегипетские деньги с обратным процентом, остраконы, возникли как расписки, выдаваемые общественными зернохранилищами, принимавшими у земледельцев хлеб. Остракон — черепок керамики с процарапанной соответствующей надписью о времени получения. Раз в сезон такой «вексель» немного терял в своей стоимости сообразно стоимости услуг зернохранилища и утрате свойств зерна. Такие «временные» деньги не выгодно было копить, но выгодно было пускать в оборот, что стимулировало «кровообращение» в хозяйстве — строительство ирригационных систем, арыков, сельскохозяйственной и ремесленной техники и т.п.
Деньги, обеспеченные не золотовалютным запасом, а зерновым, имелись и в средневековой Европе, и там они имели столь же позитивное влияние на развитие экономики. Бернар Лиетар связывал распространение таких денег у ряда земледельческих народов с культом плодородия и матери-прародительницы. В Египте это была Изида, в средневековой Европе — Богородица. А зачастую это было одно и тоже лицо: чудесные явления образов-статуй «Черной Мадонны» ученые связывают с обнаружением в Средние Века еще античных, языческих статуй Изиды с младенцем на руках. Почитание репродуктивного труда побуждало к созданию системы оценки всех товаров сообразно с главной ценностью, дающей жизнь — с хлебом (а не только с монетами государей, бытовавшими наравне с демереджем, но ориентированными на волю патриархального лидера). Бернар Лиетар прямо утверждает, что более патриархатные общества создавали менее эффективные, негибкие, экономически неоправданные финансовые механизмы. Он называет обычные фиатные деньги, привычные нам, «янь-деньгами», а деньги с обратным процентом — «инь-деньгами».
Денежных систем и, шире, систем обмена — очень много. Такое великое разнообразие наводит на мысль, что люди могли бы использовать любую систему учета заслуг и стоимости товаров, достаточно им только поверить в данную систему. Но это впечатление обманчиво.
Структура обмена определенного общества несет в себе следы всей системы ценностей данного общества. В России в широком обиходе сам термин «система ценностей» почти полностью присвоили себе правые: «У них другая система ценностей, равно менталитет, культура и так далее», — говорят о воображаемом чужаке, будь то мигранты, Запад или кто-либо еще. Структуралистское понимание общества редуцировано на нашем интеллектуальном поле до состояния карикатуры. Но с нашей стороны будет неверно игнорировать всю полноту оттенков, которыми специфика воззрений и культов окрашивает социальное бытие: общество, одержимое вечной войной и вечно озабоченное установлением мира, общество, подчинившее свой миропорядок магическим ритуалам обмена символическими дарами, общество, посвятившее себя служению царю-деспоту-богу-на-земле, общество, отождествляющее большинство аспектов материальной и духовной культуры с почитанием матери-прародительницы, общество, затрачивающее невероятные усилия на роскошь господ посреди нищего прозябания трудового народа, и так далее.
Следуя этому направлению мысли, современное западное общество можно обозначить как общество накопления прибыли или общество должников, вечно отдающих свои долги. Большинство операций бирж носят чисто спекулятивный характер, более того, в значительной части они осуществляются компьютерами, роботами. Деньги появились и продолжат функционировать не потому, что в них есть исключительный рациональный, «прогрессивный» смысл. Скорее, деньги сами стали смыслом, когда были исчерпаны все прочие оправдания их существования. Стали предметом культа, объектом религиозного почитания. Мне следовало бы сразу оговорить, по какому принципу я разграничиваю «рациональное» и «иррациональное» в отношении денег. Ведь деньги неразрывно связаны с самым практическим свойством разума — с расчетом. Но анализ природы денег заставляет задуматься, не поторопились ли мы с тем, чтобы охарактеризовать свой вид как «человек разумный». Иррациональность современной финансовой системы восполняется ее могуществом и кажущейся безальтернативностью. Подобно таким религиозным традициям как иудаизм, христианство или ислам, деньги предлагают большинству людей некую свою концепцию спасения — спасения в потребительском «раю на земле». При этом, как и в других подобных религиях, человеку предлагается жить отложенной жизнью (например ради выплаты ипотечного или любого другого кредита). Если и возможна конструктивная критика такой замкнутой на всеобщей подмене системы, то она должна бросить вызов этой системе как чему-то целому.
Герберт Маркузе писал, что капитализм может породить благосостояние, но счастье и свободу всем он дать не может. Почему бы наконец не сделать смыслом человеческого общества счастье человека? Почему бы и нет, если тысячелетиями наши предки и сами мы жили и живём, руководствуясь в лучшем случае заботой о выживании. А зачастую, мы не просто выживаем, но и умираем за интересы, нам чуждые. Речь идёт не просто о разделе ресурсов, более справедливом доступе людей к знаниям, продуктам своего труда, о большем комфорте быта и большем участии людей в руководстве собственной судьбой. Разговоры о «счастливом Завтра», когда якобы будет преодолен дефицит ресурсов, подобны ответу нерадивого ученика, который списал ответ, но не знает решения задачи. Речь идёт именно о человеческом счастье — о том, что во главу угла общественного развития должна быть поставлена не просто сытость, но удовлетворение своим трудом, осознание и эмоциональное переживание ценности человеческих достижений и образа жизни. Такая парадигма не может выйти за рамки локальной коммуны: едва ли кто-то всерьёз озаботиться счастьем всего человечества. Не стоит доверять подобное дело бюрократическим структурам или институтам экспертов. Подобная работа может быть только на уровне низовых, микрополитических инициатив.
Вот самые общие черты нашей утопии. Из мира заменимости всего и всех человечество должно шагнуть к миру осознания уникальности и бесценности всех аспектов человеческого бытия. Такая картина кажется на первый взгляд некой моральной сентенцией, не имеющей ничего общего с хозяйством. Но политэкономия эмоций, политэкономия счастья сегодня — уже не просто слова: каждый товар пытаются выдать за самое вожделенное, за смысл человеческого существования (вспомним знаменитое рекламное «Будь собой!»). Полем борьбы за лучшую долю поэтому становятся и те стороны жизни человека, которые некогда были сугубо интимными, частными.
Итак, в основе экономической коммуникации людей могут лежать разные механизмы. На самом низовом, на локальном уровне возможна кооперация людей, готовых безвозмездно заботиться друг о друге. И если сегодня этот уровень захвачен нуклеарной, патриархатной семьёй, то этот институт является первым бастионом эксплуатации и отчуждения. На более широком уровне, возможно, более эффективными будут как институты кооперации, так и институты дарономики или локальные валюты (например, свободные деньги с демериджем), ориентированные на учет заслуг конкретных коллективов и проектов. На сегодняшнем техническом уровне нет смысла говорить о невозможности подобной коммуникации людей, и институтов экономики альтернативной и относительно автономной от мировой финансовой системы существует предостаточно. Но это отдельная большая тема.
Литература:
Кокшотт П. Происхождение денег. Доступ по адресу: http://left.ru/2008/10/cockshott179.phtml
Лиетар Б. Душа денег. — М.: АСТ; Астрель; Олимп, 2007.
Малиновский Б. Аргонавты западной части Тихого океана. М.: РОСПЭН, 2004.
Мосс М., Очерк о даре // Мосс М. Общества. Обмен. Личность. — М.: Восточная литература.