За время, прошедшее с Майдана, я не стала ни националисткой, ни этатисткой. Но мне пришлось очень много думать и чувствовать.
19 января 2014 года было воскресенье, день первого крупного собрания людей на Майдане после принятия диктаторских законов 16 января. И тогда же состоялась ежегодная акция памяти Станислава Маркелова и Анастасии Бабуровой. И тот очень морозный день, когда добрая часть участников акции 19 января после ее окончания спустилась вниз с Михайловской площади на улицу Грушевского принимать участие в драках с «Беркутом» и тем самым дать отпор полицейскому государству, дал Украине новое общество. Достижения Майдана — это высокий уровень гражданского участия. Это тысячи волонтеров антикоррупционных проектов и десятки тысяч помогающих вынужденным переселенцам. Это рост участия женщин в общественно-политической жизни и борьба за гендерное равенство в армии. Это ликвидация комиссии об общественной морали и резкое снижение представительства правой партии «Свобода» в парламенте. Это закрепление прав ЛГБТ в трудовом кодексе и первое массовое участие в правозащитном ЛГБТ-мероприятии людей «с улицы». Это свобода проведения уличных акций, в том числе и акций 19 января. Нет, это еще не построение анархии. Да, у нас теперь есть «Азов», ставший пристанищем некоторым российским неонацистам. Неужто это повод обесценивать все то, что я перечислила выше, и даже тот факт, что полтора года из двух даже и «Азов» особенно не буянил?
Тогда между украинским и российским антифашизмом пролегла тень. Украинцам от россиян сполна досталось и за «Азов», и за «Правый сектор», и за свободовские свастики на стенах захваченной КГГА — и все попытки объяснить позицию успеха не имели. Я и сейчас не хочу ничего доносить до россиян: ни объяснений, ни оправданий, ни критики. Имеющие уши все уже давно услышали.
Россия сегодня — не только государство, прикармливающее неонацистов, как это было с бандой БОРН, а еще и агрессор по отношению к своей бывшей колонии Украине. Антиколониальная борьба имеет свои издержки в виде некоторого роста националистических настроений. Украинцы действительно увеличили социальную дистанцию относительно россиян, что технически укладывается в понятие «поправели». В те дни, когда я пишу этот текст, украинский сегмент Фейсбука колотит от объяснений россиянам: нет никаких «братских народов». Для украинского общества сейчас актуально нащупывание той грани, за которой перерастает в ксенофобию коллективный травматический опыт и здравые опасения.
А что без России этой проблемы не было бы, как не было бы «Азова» с одиозным Романом Железновым и участником уже упомянутого БОРН Александром Париновым — чьи это теперь проблемы? Даже страдая, следует оставаться воспитанным человеком, как говорил один литературный персонаж инвалиду, которому сам и наступил на ногу. Вместо извинений, конечно же. И с самим по себе утверждением ведь не поспоришь.
Мы теперь действительно действуем на два фронта — против украинского и российского фашизмов. Возможно, оба эти фронта давались бы нам легче, если бы российские товарищи больше боролись с фашизмом у себя и меньше истерили насчет «Азова», невольно (надеюсь, что хотя бы не нарочно) подыгрывая Кремлю. Да любой антифашизм скоро сдохнет от такой любви к нему. Но что поделаешь уже.
Для меня помнить — значит бороться, и я очень заинтересована в том, чтобы грань между коллективными опасениями и ксенофобией нашлась. И чтобы, признавая заслуги «Азова» и «Правого сектора» в деле защиты жителей зоны АТО от российской военной агрессии, мы не спускали им их праворадикальные практики. И я с этим справлюсь. И мы справимся. Мы вообще всегда справлялись, потому что у нас не было выбора. Как справились, хоть и большой кровью, защитники Майдана, боровшиеся за разное, но, в том числе — как выяснилось впоследствии — за разрыв со страной, подсевшей на патриотизм, как на наркотическую иглу. Для меня же лично происходящее между нами воспринимается тоже как болезненный разрыв, но иного рода. Как разрыв нашей общей антифашистской истории, к которой я довольно долго чувствовала себя причастной. Я, конечно же, думаю, что я ее продолжаю. Возможно, из Москвы это выглядит иначе.
Я готова к обвинениям в поправении, в предательстве и ко многим другим — я их уже и так наслушалась за два года выше крыши. И я не знаю, что сказала бы по этому поводу девочка Настя, на момент своей гибели почти моя ровесница. Возможно, будь она жива, она тоже бы меня осудила. Не самая простая этическая ситуация.
Но с даты 19 января 2009 года прошло семь лет, а меня до сих пор мутит от того факта, что нашелся человек, у которого не дрогнула рука выстрелить 25-летней девочке в голову. И потому мне важно, чтобы я поступала, как велят сердце, совесть и здравый смысл.
Полюбить меня не прошу. Простить тоже. Понять — и вовсе. Но спасибо за то, что дочитали до конца.